Антология любви

Год издания: 2008

Кол-во страниц: 288

Переплёт: твердый

ISBN: 978-5-8159-0859-8

Серия : Русская литература

Жанр: Рассказы

Тираж закончен

В антологии представлены:

 

Людмила Улицкая

Анна Политковская

Виктор Ерофеев

Светлана Василенко

Захар Прилепин

Светлана Алексиевич

Сергей Болмат

Ирина Василькова

Александр Ягодкин

Эдуард Лимонов

Ирина Осокина

Юрий Мамлеев

Владимир Спектр

Александр Хургин

Лев Куклин

Алла Боссарт

Дмитрий Горчев

 

Рассказы авторов, чьи имена выделены жирным шрифтом, публикуются впервые.

 

Содержание Развернуть Свернуть

Галина Дурстхофф. От составителя. Предисловие к послесловию 5
Галина Дурстхофф. Послесловие к немецкому изданию 7
Людмила Улицкая. Отставная любовь 12
Анна Политковская. Грозненские молодожены 22
Виктор Ерофеев. Китайский массаж 29
Светлана Василенко. Русалка с Патриарших 57
Захар Прилепин. Убийца и его маленький друг 70
Светлана Алексиевич. ...Я говорила себе: люблю... 87
Сергей Болмат. Муж 109
Ирина Василькова. Ниночка 127
Александр Ягодкин. Жизнь невпопад 143
Эдуард Лимонов. Дю Треви/Рим 152
Ирина Осокина. Степунок 156
Юрий Мамлеев. Любовная история 212
Владимир Спектр. Черно-белые картинки, немое кино 222
Александр Хургин. Мисс 245
Лев Куклин. Сквозь колючую проволоку 255
Мужество 266
Алла Боссарт. Пенсионерка 275
Дмитрий Горчев. О влюблённых 284

Почитать Развернуть Свернуть

Людмила Улицкая

ОТСТАВНАЯ ЛЮБОВЬ


В месяц раз вставал Михаил Афанасьевич в пять утра, а не в половине седьмого, как обычно, брился особо тщательным образом, надевал чистое белье. Съедал хлеба с чаем, поверх кителя надевал драповое пальто и ушанку. В штатской одежде он чувствовал себя, как коронованная особа на маскараде. И правда, никто его не узнавал, даже сторож в проходной у выхода из дачного поселка с ним не здоровался...
После вчерашнего снегопада все было чисто и свежо, как после генеральной уборки. Михаил Афанасьевич дошел до автобусной остановки, но расписание было все забито снегом, не разобрать, когда следующий автобус, и он встал под козырек. Две женщины уже стояли у остановки — одна медсестра, не узнавшая его, вторая незнакомая. Но тоже, видно, из местных, деревенских. Он отвернулся, стал смотреть в другую сторону. Он ехал на тайное свидание к сердечной подруге Софочке, поговорить-помычать, излить свою душу-не душу, но что-то ведь и у генералов есть, услышать от нее, почему он так мается.
Дар у нее был объясняться от его лица.
С того самого дня, как Софочка пришла
к нему в секретари в тридцать пятом году, она умела высказывать все, что он сам не смог сложить правильными словами. Ни разу не ошиблась. Никогда. Что надо, то и говорила. А чего не надо, того не говорила. Так, до самого сорок девятого и была она при нем, как Аарон при Моисее. Он промычит что-нибудь невнятное, а подчиненные к Софочке бегут за разъяснениями.
У нее было воспитание и чувство такта. Воспитание — от гимназии, которую она посещала до пятнадцати лет, пока гимназии не исчерпались по причине революции, а такт — от природы. И от природы же — обильная красота. Голову с большими бровями и глазами носила она чуть запрокинутой, потому что могучая коса, свитая простым узлом, тянула ее назад. Потом коса была острижена.
И хотя роста Софочка была небольшого, из-за величественности груди, полных рук с большими красными ногтями на конце широких округлых движений, внутри просторных синих и зеленых платьев, производила она впечатление женщины крупной. О, какой крупной — не по одним выдающимся статям, но по всему своему характеру. Прозвище было ее Корова. Она и впрямь была похожа на корову. На корову-Европу. Но генерал об этом не знал. Хотя что богиня — знал. И боготворил. Никогда не рождалось у него мелких мыслей, что изменяет жене. Жена была одно, а Софочка — другое. Совсем другое. И не случись ее в жизни Михаила Афанасьевича, он бы и не узнал, что есть женщина, что есть сладость любви, и какое глубокое забытье дает она утружденному строительной жизнью мужчине.
За те пятнадцать лет, что она у него работала, до самого сорок девятого года, один-единственный раз, уже перед самым концом, поставила она его в неловкое положение. Встала перед ним на колени, уткнула лицо
в габардиновые галифе и оставила в нескромном месте след своей красной помады. А что он мог сделать? Сказал — нет, про брата своего молчи.
«Какие тут хлопоты, — подумал он, — тебя бы сохранить».
Однако — не удалось.
Вызвали генерала и объяснили — убрать. Он, со своей обыкновенной кашей во рту: необходимый, ценный работник. А собеседник — молодой капитан, блондин с остатками пеньковых волос, глаза рядом, белесой восьмеркой, голубые погоны... Не посмотрели, что фронт прошел, заслуженный генерал, хоть полковником уважили бы... Любовницу, говорит, прикрываете! Вы знаете, что
я знаю, что вы знаете...
— А, делайте, как знаете, — отступился Михаил Афанасьевич на втором часу разговора. — У вас свое ведомство, а я по мостам, аэродромам и подъездным путям.
Белесый улыбнулся, кивнул, но мало ему. Пошел торг мало-помалу. Разговор почти дружелюбный, но капитан теснил и теснил: все знал — и про кабинетные дела, и про посещения тайные. Намекал криво, прямо не говорил, потом вдруг — раз! — а в Даевом переулке разве не навещаете? А с сестрой Софочкиной Анной Марковной разве не знакомились? Профессорша, да? А Иосиф Маркович, братец, актер из театра ГОСЕТ, совсем незнаком вам? Да не под брата, под Софочку копают! «А может, под меня самого?» — доперло до Михаила Афанасьевича. Взмок весь.
Разойдемся ли? Разошлись — одной только подписью. Назавтра нового секретаря прислали, а Софочки уже больше не было. Четыре года с лишним не было. В начале пятьдесят четвертого года вернулась она из «Алжира» — Акмолинского лагеря жен изменников Родины. Хотя была она не жена, а се-стра.
Год прошел после ее освобождения, когда они снова встретились. Да и встретились где! Смешно сказать! На рынке в Нахабино, ранним утром, в июне. Михаил Афанасьевич редиску с морковкой покупал. Гости намечались в воскресенье, жена хлопотала, забыла прислугу на рынок послать, Михаил Афанасьевич сам и вызвался — из дому прочь в воскресный день, во избежание кухонной толчеи. Уехал один, на частной «Победе», без шофера. Она его узнала первая — и в сторону. Косы уже не было, пышность опала, лицо прикрывала рукой, а рука та же самая, большая, с ямками под каждым пальцем. Только маникюра красного нет — еле розовый. А он руку ее узнал. Она этой рукой по плешивой голове много лет гладила и легко снимала одним таким движением смуту и беспокойство. Он пошел за ней, нагнал:
— Софья Марковна!
— Миша! — сказала она, прикрывая рот. — Боже мой!
Зубки ее белосахарные стояли через один.
— Освободилась?
— Одиннадцать месяцев, в июле прошлого года.
— Что же не объявилась? — И назвать уже не мог ни по имени, ни по имени-отчеству.
Она махнула прекрасной своей рукой
и вроде как пошла по дороге вперед, прочь от него. Он нагнал, тронул за плечо. Она остановилась и заплакала. Он снял соломенную гражданскую шляпу и тоже заплакал. Была она не прежняя, совсем другая, но через мгновенье слились в одно — та величественная красавица и теперешняя, похудевшая, подурневшая, но все равно лучше всех на свете.
Она жила на даче у сестры, неподалеку. Он оставил машину возле рынка и пошел провожать ее до дачи. Шли молча, слов не говорили — у обоих дух захватило. Он все думал об одном: знает ли она о той подписи? Не доходя до места, она остановилась:
— Здесь попрощаемся. Они не должны тебя видеть. Да и тебе не нужно. Знаешь, брата моего расcтреляли.
«Знает, — подумал он. Сердце тошнотворно тянуло до самого живота. — Но что знает-то? Может, думает, что я на брата ее написал?»
Знакомила его Софа с Иосифом, веселый был парень, актер в театре Михоэлса, но
и писал еще на еврейском языке какие-то побасенки для сцены... Виделись раза два или три. Но подпись-то Михаил Афанасьевич поставил одну-единственную, к аресту брата отношения не имел.
— Ты в Даевом, по-прежнему?
— У сестры. Комнату ту заселили. Дворник живет, — сказала равнодушно, а он вспомнил ее тесную, пропахшую духами «Красная Москва» комнату, стаю подушек, коллекцию флаконов и собрание котов — фарфоровых, стеклянных, каменных. — Обещают выселить оттуда дворника.
Комнату вскоре действительно вернули. Михаил Афанасьевич звонил изредка по старому, еще довоенному номеру из телефона-автомата, хотел навестить. Софья Марковна долго отказывала:
— Не надо, не хочу, не могу.
А однажды сказала: приходи.
И он снова поднялся по черной лестнице, со двора, потому что комната Софьи выходила туда стеной. Он и прежде не приходил со стороны парадной, где дверь была большая, увешанная семью звонками, и в прежние годы он стучал ей в стену, и она откидывала большой крюк, заполняя собой и своими сладкими духами всю темноту сеней, и брала его за руку, и вела в свое гнездышко, в свои подушки, одеяла, и он укрывался в тепло ее роскошного, оседающего под ним тела. И вся былая близость опять вернулась, и даже еще сильнее — потому что теперь это было навсегда потерянное и нечаянно найденное. Началась вторая серия длинного кино о большой любви. Одно, правду сказать, изменилось — о работе ни слова. Но Софья Марковна, как всегда, вела себя с большим тактом: ничего
и не спрашивала. Про черные свои времена не рассказывала. Что сам скажет, о том и речь. Разговор больше о домашних, о семейных делах. И все про Оленьку, про дочь. Оленьку же Софья Марковна от рождения знала, но заочно. Только по фотографиям. А фотографии девочки во всех возрастах во множестве висели на стене в рамочках. Может, сам Михаил Афанасьевич и не знал бы столько
о своей дочери, если бы не собирал для Софьи этого домашнего досье: как на празднике в саду танцевала, какой стишок читала. После того как снова встретились, пошли уже другие разговоры: в какой музей дочка ходила в минувшее воскресенье, потом про учебу, про поступление в университет, и про все ее любовные перипетии. Так до самого позорного ее изгнания из университета.
Неудачное Олино замужество Софья Марковна не одобряла с самого начала. Говорила: нет, наша Оленька его интеллектуально выше, она найдет себе кого-нибудь поинтереснее, попомни мое слово. Оказалась права. Да во всем она была права. А когда начались Олины неприятности, Софья Марковна тоже ему правильно насоветовала: иди, Миша, на пенсию. Сам бы он не решился, а ушел — спас себе здоровье. И после выхода на пенсию жизнь изменилась, в сущности, в лучшую сторону. Весьма в лучшую сторону.
О своем ежемесячном визите Михаил Афанасьевич Софочку не предупреждал: заведено не было. Она его ждала всегда, до двенадцати из дому не выходила. В холодильнике держала для него замороженный фарш для блинчиков. Быстренько заводила тесто, жарила наскоро тоненькие, как бумага, блинчики, заворачивала трубочками два мясных
и один со сладким творогом. К мясным — рюмку водки на чабреце, а творожный с чаем. Вся еда, которую она готовила, была чуть сладковата: и мясо и рыба. И сладость эта была как будто не от сахара, а ее собственная, как и запах ее тела, одежды, постели.
Двадцатого марта ехал к подруге генерал последний раз, о чем не догадывался. Знал только, что месяца не прошло, как он ее навещал, а две недели с хвостиком, но вдруг одолела тоска, и сорвался он преждевременно. Автобус не опоздал, и электричка не подвела. Приехал на Рижский вокзал по расписанию, в девять пятьдесят. За городом было тихо, а на площади мела метель. Пока он покупал цветы — мимозу, метель вдруг утихла, заиграло солнышко. Спустился в метро, потом пересел в троллейбус. По времени шло все обыкновенно, но почему-то забеспокоился Михаил Афанасьевич — а вдруг дома нет? Мало ли что бывает — к врачу пошла или за покупками. Нащупал ключ в кармане — на всякий случай давно уже выдала ему Софочка ключ от комнаты. Что было бессмысленно, потому что от входной двери ключа не было, он бы все равно без нее в квартиру не вошел: черный ход всегда был заложен на большой крюк.
Когда подходил к дому, снова замело, но Михаил Афанасьевич заметил, что около дома людно, стоял автобус, несколько легковушек. Но это была чужая жизнь, к нему не имеющая отношения. Он поднялся по черной лестнице, постучал в стену и стоял под дверью, ожидая, что вот сейчас крюк откинется. Ждал довольно долго, не открывали. Он снова постучал — надо было предупредить, позвонить, что ли. Но звонки между ними были не приняты — Софья Марковна с прежних времен телефону не доверяла.
«Пойду с парадного», — решил Михаил Афанасьевич и спустился во двор.
Автобус маневрировал возле подъезда, подъезжая задом поближе к парадному. Люди с цветами отбрызнули в стороны.
«Катафалк», — с равнодушием отметил Михаил Афанасьевич.
А вслед за этим его ожгло: кого тут хоронят? И понял мгновенно, что ее, Софью Марковну. Он посмотрел на дальнее от подъезда окно — оно в этот миг распахнулось, как подтверждение догадки. Из растворенных на обе створки дверей парадного выносили огромный голый гроб. Выносили не по-людски, не ногами, головой вперед. И голова, высоко поднятая на подушке, была та самая — красивая голова, бледно-желтое лицо, красным накрашенные губы. И сладкий запах ударил ему в нос.
Генерал покачнулся и стал медленно оседать. Кто-то его подхватил — упасть не дали. Под нос ему сунули нашатырь, и он очнулся. Женское лицо, которое он увидел, было почему-то знакомым. Той же породы, что Софья Марковна — большая голова, крупные карие глаза, мужской размах плеч. Конечно, это была ее сестра Анна Марковна, Анечка.
— Вы! Вы! — гневно, но очень тихо сказала ему Анна Марковна. — Что вы здесь делаете? Как вы посмели? Вон отсюда!
И он пошел прочь. Он не видел, как сделанный на заказ гроб — для таких толстых не делали — с трудом втискивали в распахнутую заднюю дверку катафалка, как погружались в автобус многочисленные еврейские родственники, он не видел также двух своих прежних сослуживиц, с которыми Софья Марковна поддерживала отношения уже после выхода из лагеря. Они его узнали и переглянулись: они еще долго будут судачить о нем, о Софочке, строить разные предположения
и в конце концов придут к мнению, что Софочка дурила им голову, рассказывая о высоком давлении, о старости и одиночестве,
а на самом деле встречалась со своей отставной любовью.
Генерал, сжимая в посиневшей руке хвост мимозы, шел к троллейбусу. Выходило, что все знала Софочка. Знала и простила.

(Публикуется впервые.)

Рецензии Развернуть Свернуть

Ударить Солнцем восемнадцать раз

00.00.0000

Автор: Иванов Валерий
Источник: Читаем вместе


Последний сборник рассказов о любви, прочитанный автором данной рецензии до ее написания, назывался «Солнечный удар» и весь состоял из произведений одного писателя - Бунина. Было это в давно-давно прошедшей советской жизни, когда еще никакому отечественному издателю не приходило в голову обозвать подобный вид художественных публикаций «братской могилой», а благодарные читатели спешили раскупить любой тираж, даже если экземпляры нежной прозы были совсем миниатюрны или шли с тяжелой «нагрузкой». С тех пор все изменилось, и мы уже успели привыкнуть к переменам, при которых стала невыгодной прежняя литература и прежние способы ее ма­териального воплощения. Но вдруг случилось что-то странное... Есть известный логический посту­лат: чтобы доказать систему, нужен внесистемный аргумент. Таким аргу­ментом стало желание берлинского издательства «Ульштайн» собрать ан­тологию современных русских расска­зов о любви. Осуществить идею дове­лось Галине Дурстхофф, которая из­вестна в Германии как серьезный ли­тературный агент, представляющий русскоязычных писателей, занимается делами более сорока авторов и их на­следников, «открывает» молодые та­ланты. Сборник вышел в Германии с пос­лесловием, которое в русском издании стало предисловием. Составительница в нем сказала, что «русская любовь ир­рациональна по определению». Что не случайно «фрейдизм, поставивший биологические потребности человека над социальными, не имел популярнос­ти в России, которая обычно очень чут­ко относилась ко всем направлениям западной философии. По утвержде­нию многих русских философов, рус­ская любовь всегда имеет отношение к постижению божественного». Включенные в сборник рассказы Людмилы Улицкой, Владимира Спектора, Аллы Боссарт, Льва Куклина и некоторых других современных авто­ров доказывают эту мысль. И доказы­вают особенно тем, что прово­дят судьбы героев через изощренные испытания нуждой и роскошью, разрухой и националь­ными барьерами, предательством и всеобщим непониманием. Анна Политковская, при жизни всем известная как остро оппозиционный политический журналист, нашла по­трясающую историю любви двух ин­валидов во взорванном войной Гроз­ном — «любви, которой хватает мес­та на крошечной кухне без электри­чества, с выбитыми окнами, без куска хлеба, без будущего». Светлана Алексиевич, тоже журналист, несшая тяж­кое публицистическое бремя черно­быльской катастрофы, «записала тра­гическую историю любви между ар­мянкой и азербайджанцем во время потрясшей весь мир резни в Баку». Под пером Улицкой родился персонаж, как всегда, парадоксальный внешне и уни­кально логичный внутренне: ее Софочка втайне от родственников и подруг всю жизнь встречается с женатым мужчиной, который когда-то подписал ей лагерный приговор. Но сборник неоднороден. В нем во­семнадцать имен, и есть рассказы, от­кровенно написанные под знаковой фразой безумных 90-х годов: «Лю­бовь — выдумка жадных или нищих мужиков, чтобы не платить деньги». Помните, как это было в реальности? С этими словами инициатива нелюбви стала исходить от женщин, и ее подхва­тили многие мужчины, особенно те, кто очень не хотел быть нищим — Вик­тор Ерофеев, например. Его рассказу в привычной для автора манере с ненор­мативной лексикой и зацикленностью на собственном «я» тоже нашлось мес­то в сборнике. Сразу после Политковс­кой, да уж. Контраст «жжет». Разумеется, «жечь» может не один Ерофеев. И нехорошие слова кладет на бумагу не он один в нашей «Антологии любви». Здесь, признаться, едва ли не большая часть рассказов оставляет совсем не согревающее впечатление. Вплоть до возникновения искренней обиды на составителя: зачем надо было «начинать за здравие», рассуждать о божественном, о высоком, а потом потихоньку отдавать предпочтение страшноватой мозаике в черно-серых тонах, с грубыми чертами персонажей? Страница за страницей – только тени, тени, беда, страдание и никакого катарсиса… И все-таки катарсис есть, черт возьми! Под самый конец, в рассказе Аллы Боссарт «Ляля» - о неугомонной седой старухе, по-чудному разодетой и плотски любящейся до самой пенсии и после неё. А главное – он есть в самой теме, полной таких угрюмых, одиноких, качающихся теней бытия. Потому что пока есть тени, есть и свет. Пока живы тоска и тревога от нелюбви, жива и любовь, которой ждут все, даже самые недостойные этого чувства. И каждый раз она – как солнечный удар. Старое сравнение бессмертно, просто сейчас оно стало более буквальным. От него темнеет в глазах. А просветление наступит тогда, когда… Когда вся наша жизнь изменится? Нет. Когда выйдет хоть еще один сборник рассказов о любви, а лучше – несколько, то есть много и по собственной инициативе отечественных издателей. Понимаете, надо дать авторам высказаться. Надо дать слово не только восемнадцати прозаикам, узко и жестко избранным в рамках адресации зарубежному читателю, которого можно «пробить» только уже известными именами. Внесистемный аргумент имел место, а теперь не пора ли заработать системе? Периодической системе публикаций новых произведений новых писателей на вечную тему любви?

Отзывы

Заголовок отзыва:
Ваше имя:
E-mail:
Текст отзыва:
Введите код с картинки: